Мораль

Стивен Кинг

Перевод Владимира Бабкова. Фотограф Жоффруа Де Буаменю
«morality» by Stephen King, us esquire, july 2009. Geoffroy De Boismenu c/o office36

Теперь он мог сам дойти до туалета (а в удачные дни и до кресла-качалки на веранде) с помощью специального пластикового фиксатора, не позволяющего плохой ноге подогнуться. И говорил уже более или менее понятно, хотя язык еще не очень хорошо его слушался. Нора и раньше имела кое-какой опыт общения с людьми, перенесшими удар (благодаря этому ее и взяли), и считала, что ее пациент идет на поправку удивительно быстро.

Вдобавок к обычным обязанностям сиделки — вовремя давать больному лекарства и мерить давление — Нора занималась с ним физиотерапией. Изредка она делала ему массаж, а от случая к случаю писала под диктовку письма. Выполняла другие поручения и порой читала ему вслух. Не брезговала она и тем, чтобы взять на себя кое-какие домашние хлопоты, когда миссис Грейнджер была в отсутствии. По таким дням она готовила ланч из сандвичей и омлета — наверное, именно за столом он и выведал у Норы подробности ее собственной жизни, причем сделал это исподволь, совсем незаметно для нее самой.

— Помню только одно, — сказала она Чаду, — да и то лишь потому, что он сегодня упомянул об этом: как-то раз я призналась, что мы не страдаем от особенной нищеты и даже не слишком себя ограничиваем. Нас угнетает толькоперспектива такой жизни.

Чад невольно улыбнулся.

Сегодня утром Уинни отказался и от обтирания мокрой губкой, и от массажа. Вместо этого он попросил Нору надеть ему фиксатор и помочь добраться до кабинета — для него это было сравнительно долгое путешествие, уж точно дальше, чем до веранды. Но он осилил его и, тяжело дыша, весь красный, опустился в кресло за письменным столом. Потом в один присест осушил поданный ею стакан апельсинового сока.

— Спасибо, Нора. А теперь я хочу с вами поговорить. Очень серьезно. — Похоже, он почуял ее беспокойство, потому что улыбнулся и успокаивающе махнул рукой. — Нет-нет, это не насчет работы. Она за вами, несмотря ни на что. Пока сами не уйдете. А если надумаете уйти, я напишу такую рекомендацию, что вам везде будут рады.

— Вы меня пугаете, Уинни, — сказала она.

— Как вы относитесь к тому, чтобы заработать двести тысяч долларов?

У нее открылся рот. С высоких стеллажей вокруг на нее хмурились умные книги. С улицы доносился приглушенный шум. Они словно были в другой стране — более тихой, чем Бруклин.

— Если вы думаете, что речь идет о сексе — признайтесь, у вас возникло такое подозрение, — то я уверяю вас, что нет. По крайней мере, мне так кажется конечно, поклонники Фрейда полагают, что, если как следует покопать, у каждого странного поступка найдется сексуальная причина. Но я в этом сомневаюсь. Я не читал Фрейда с семинарии, да и тогда не слишком в него углублялся. Он меня унижал. Словно пытался убедить, что любое представление о глубинах, скрытых в человеческой душе, — не более чем иллюзия. Он как будто бы говорил: то, что вы считаете морем, на самом деле лужа. Я не согласен. У человеческой души нет дна. Она столь же глубока и таинственна, как божественный разум.

— Пожалуйста, не сердитесь, но я не очень-то верю в Бога. И у меня нет большого желания выслушивать ваше предложение.

— Но если вы не выслушаете, то так его и не узнаете. Потом всю жизнь будете гадать.

Она заколебалась. У нее мелькнула мысль: стол, за которым он сидит, должно быть, обошелся ему в несколько тысяч. Впервые она отчетливо подумала о своем пациенте в связи с деньгами.

— Суммы, которую я предлагаю, должно хватить на оплату всех накопившихся у вас счетов, на то, чтобы ваш муж спокойно дописал свою книгу, — возможно и на то, чтобы начать новую жизнь в... в Вермонте, если не ошибаюсь?

— Да.

— Наличными, Нора. Зачем оповещать об этом налоговые органы? — У него было длинное лицо и седые курчавые волосы. Похож на овцу — так она думала о нем до сегодняшнего дня. — Если наличные пускать в ход постепенно, никто не заинтересуется тем, откуда они у вас взялись. Кроме того, когда ваш муж продаст книгу и вы обоснуетесь в Новой Англии, у нас с вами больше не будет нужды встречаться. — Он помедлил. — Хотя что нам мешает? Это будет зависеть от вас. И не напрягайтесь, пожалуйста. Вы сидите так прямо, точно палку проглотили.

Только мысль о двухстах тысячах и удержала ее в комнате. Двести тысяч долларов наличными. Она словно видела их перед собой: толстый почтовый конверт, набитый банкнотами. А может быть, даже два конверта, если не влезет в один.

— Послушайте меня чуть-чуть, ладно? — сказал он. — Я ведь в последнее время не очень много говорил. Все больше слушал, верно? Так что теперь ваша очередь слушать, Нора. Согласны?

— Ну хорошо. — Ее разбирало любопытство. А кто бы утерпел на ее месте? — Говорите, кого я должна прикончить.

Она хотела пошутить, но, как только эти слова сорвались с ее губ, испугалась, что это может оказаться правдой. Потому что они не прозвучали как шутка. И глаза на длинном овечьем лице смотрели на нее вовсе не по-овечьи.

Уинни рассмеялся. Потом сказал:

— Никаких убийств, дорогая. Нам ни к чему заходить так далеко.

И он начал говорить о том, о чем никогда раньше не говорил. Возможно, не только с ней, но и вообще ни с кем.

— Я вырос в богатой семье на Лонг-Айленде — моему отцу везло в торговле. Он пережил мать всего на пять лет, а когда умер, мне досталась уйма денег, по большей части в акциях и других надежных бумагах. За годы, протекшие с тех пор, я обратил в наличные лишь скромный процент своего капитала, делая это постепенно, малыми порциями. Я откладывал деньги не на черный день — мне это не нужно, — а на то, чтобы когда-нибудь осуществить свое заветное желание. Они лежат на депозите в манхэттенском банке, и именно их я вам и предлагаю. На самом деле там может оказаться ближе к двумстам сорока тысячам, но мы же не станем препираться из-за доллара-другого, не так ли, Нора?

Моя жизнь — я говорю это без гордости и без стыда — прошла в незаметном служении. Под моим руководством наша церковь помогала бедным как в дальних странах, так и у нас под боком. Центр помощи анонимным алкоголикам на соседней улице открыт по моей инициативе, и ему могут сказать спасибо целые сотни несчастных, пьяниц и наркоманов. Я утешал страждущих и хоронил усопших. А если вспомнить занятия повеселее, то я провел более тысячи венчаний и основал стипендиальный фонд — благодаря ему множество юношей и девушек отправились на учебу в колледжи, которые иначе были бы им не по карману.

У меня есть только один повод для сожалений: за всю жизнь я ни разу не совершил ни единого греха из тех, от которых так красноречиво предостерегал свою многочисленную паству. Я не сластолюбец, а поскольку я никогда не состоял в браке, у меня не было возможности совершить измену. Мои аппетиты от природы умеренны, и хотя мне нравятся хорошие вещи, я никогда не проявлял алчности и корыстолюбия. Да и с чего бы, если отец оставил мне добрых пятнадцать миллионов? Я упорно трудился, держал себя в узде, никому не завидовал — разве что самую малость матери Терезе, — и меня не соблазняют ни имущественные блага, ни высокое положение в обществе.

Я не утверждаю, что я вовсе безгрешен. Отнюдь нет. Те, кто ни разу в жизни не погрешил ни словом, ни делом (а горсточка таких, пожалуй, найдется), едва ли могут сказать, что они никогда не грешили в мыслях, верно же? Церкви известны все лазейки. Мы рисуем рай, а потом даем людям понять, что у них нет шанса попасть туда без нашего содействия... Ибо каждый из нас не без греха, а расплата за грех — смерть.

Вы можете подумать, будто в глубине души я неверующий, но при моем воспитании неверие для меня так же недоступно, как левитация. Однако мне понятны заманчивость полюбовного договора с Богом и те психологические трюки, с помощью которых верующие добавляют стойкости своим убеждениям. Не Бог увенчал римского папу его затейливой шапкой — это сделали жертвы теологического шантажа.

Я вижу, как вы ерзаете, так что перейду к сути. Прежде чем умереть, я хотел бы согрешить по-настоящему. Причем не мыслью или словом, а делом. Это желание возникло у меня еще до удара оно становилось все более навязчивым, но тогда я считал его блажью, которая рано или поздно пройдет. Теперь я понимаю, что ошибался: в последние три года эта идея преследует меня неотступно. Но какой же серьезный грех под силу совершить старику, привязанному к коляске? — спрашивал я себя. А потом, слушая ваши рассказы о книге вашего мужа и о вашей финансовой ситуации, я вдруг понял, что могу согрешить вашими руками. Мало того: сделав вас своей сообщницей, я, так сказать, удвою тяжесть своего греха.

Во рту у нее пересохло, и она с трудом выговорила:

— Я верю в дурные поступки, Уинни, но не верю в грех.

Он улыбнулся. Это была снисходительная улыбка. И неприятная: губы овечьи, а зубы волчьи.

— Ничего страшного. Зато грех верит в вас. Кстати... вы знаете, что удваивает тяжесть греха?

— Нет. Я не хожу в церковь.

— Грех становится вдвое тяжелее, когда вы говорите себе: я сделаю это, поскольку знаю, что потом смогу вымолить себе прощение. Иными словами, рассчитываете и удовольствие получить, и расплаты избежать. Я хочу знать, каково это — так глубоко погрязнуть в грехе. Хочу не просто слегка запачкаться, а нырнуть в этот омут с головой.

— И утащить туда меня! — сказала она с искренним негодованием.

— Но вы же не верите в грех, Нора! Вы сами только что сказали. С вашей точки зрения все, чего я хочу, — это чтобы вы немножко набезобразничали. Не скрою, есть риск угодить под арест, но он минимален. Зато наградой будут двести тысяч долларов.

Она почувствовала, что ее лицо и руки горят, как после долгой прогулки на морозе. Конечно, она этого не сделает. Что ей надо сделать, так это уйти отсюда и вдохнуть свежего воздуха. Увольняться она не станет, по крайней мере пока, потому что ей нужна это работа, но вот уйти уйдет. И если он уволит ее за то, что она покинула свой пост, — что ж, это его право. Но сначала она хотела услышать все до конца.

— Так чего именно вы от меня хотите?

Чад закурил вторую сигарету.

— И чего же?

Она нетерпеливо пошевелила пальцами.

— Дай мне затянуться.

— Норри, ты ведь не куришь уже пять...

— Я сказала, дай.

Он подчинился. После глубокой затяжки она откашлялась дымом и рассказала ему остальное.

Ночью она долго лежала без сна, уверенная, что Чад уже спит. А почему бы и нет? Решение принято. Она скажет Уинни, что не согласна, и пусть он навсегда забудет эту идею. Решение принято, а стало быть, можно спать спокойно.

И все же она не слишком удивилась, когда он повернулся к ней и сказал:

— Не могу выкинуть это из головы.

Она тоже не могла.

— Знаешь, я бы сделала это. Ради нас. Если бы только...

Теперь они лежали лицом к лицу, их разделяло всего несколько дюймов. Так близко, что чувствовали дыхание друг друга. Было два часа утра — время, когда рождаются заговоры, подумала она.

— Если бы что?

— Если бы не боялась, что это отравит нам всю жизнь. Бывают пятна, которые не смываются.

— Ну и хватит тогда мусолить. Решили — значит решили. Ты изобразишь из себя Сару Пэйлин и скажешь ему: спасибо, не надо. Спасибо за этот мост в никуда. Я как-нибудь найду способ закончить книгу без спонсоров-психопатов.

— Когда это будет? Когда опять останешься без работы? Все это вилами на воде...

— Мы решили. Он псих. Точка. — И он перекатился на другой бок.